Быть драконом - Страница 24

Думается, Абрам Моисеевич, давно бы простил своего непутёвого зятя (ведь не фашист какой, советский человек), но восемь лет как покоится его прах на новом еврейском кладбище: по центральной аллее — двадцатый участок, шестая могилка слева от края, кто не пройдёт, положит камешек. Так что не до дольних печалей нынче Абраму Моисеевичу, в горних империях витает.

Правда, есть ещё Большой Совет, который имеет право снимать в исключительных случаях заклятие коллегиальным решением. Но это — процедура. Долгая и копотливая бюрократическая процедура. Обслуживанием которой я, совершенно случайно узнав об этой грустной истории, и занимаюсь с переменным успехом уже без малого год.

— День добрый, Егор Владимирович, — без особого воодушевления поприветствовал меня верблюд, когда я присел рядом на корточки.

— Добрый, — согласился я. — Пива, Петр Романович, хлебнёшь?

— Не откажусь.

Я ткнул бутылкой в его потешную морду и он, забавно выгнув нижнюю губу, шумно высосал остатки пива.

— У меня хорошая новость, Пётр Романович, — нарочито бодрым голосом сообщил я. — Третьего дня получил письмо из Вены. Твоему делу дали ход, рассмотрение назначено на ноябрь. Как видишь, не зря я пыхтел. Все бумажки, что составил, благополучно прошли через секретариат. Правда, одну анкету всё же завернули, но это так, мелочь.

— Что там ещё? — пожевав толстыми губами, поинтересовался Пётр Романович.

— Да так, ерунда. Попросили уточнить биологический вид по общему классификатору.

Скосившись на меня полным печали глазом, Пётр Романович спросил:

— Уточнил?

— А как же, — успокоил я. — Уже даже обратно заслал.

— А это… Какой у меня вид?

— Нормальный вид. По латыни — camelus bactrianus.

— Кэмэл — знаю, а что там ещё за «анус» такой?

— Bactrianus. Это значит «двугорбый».

— Поня-я-ятно, — протянул он, и в его нечеловеческом голосе прозвучала человеческая грусть.

— Чего-то ты, Пётр Романович, нынче убитый какой-то, — обеспокоился я.

Он какое-то время мялся, не желая признаваться, но затем всё же разъяснил:

— Давеча опять дочка приводила внучку фотать.

— И как внучка? — спросил я как можно беззаботнее. — Растёт?

— Растёт егоза.

— Ну, и отлично. Скоро встретитесь, не долго уже осталось. Совсем чуть-чуть.

— Да-а-а уж, встретимся.

— Что-то не так?

Он помолчал, потом тяжело вздохнул и начал плакаться:

— Понимаешь, Егор Владимирович, только представлю, как всё оно случится, так просто выворачивает всего наизнанку. Тяжко… Ну сам посуди. Прихожу, звоню, Люся открывает и… Что скажу? Как объясню? Восемь же лет…

Я пожал плечами:

— Объяснишь как-нибудь. Не мальчик.

— Не простит.

— Куда денется, простит. Ну, а не простит, новую жизнь начнёшь.

— Какую?

— Человеческую. Какую же ещё.

— Не знаю. Ох, не знаю. А потом, знаешь что, Егор Владимирович…

— Что?

— Как буду жить обычной жизнью, зная, что мир не такой, каким его видят нормальные люди? Это же невозможно жить так, будто ничего не знаешь.

— Первое время будет, конечно, трудновато. А потом привыкнешь, и будешь всё случившееся вспоминать как жуткий сон. А воспоминание о сне это, доложу я тебе, Пётр Романович, совсем не то, что воспоминание о чём-то реальном. Это терпимо. Это укладывается в голове. Легко укладывается.

— Не знаю… Ох, не знаю

— А есть иные варианты? — спросил я его в лоб.

— Думаю, может, ну его всё нафиг, — выдержав паузу, вдруг огорошил он меня. — Думаю, может, мне и дальше вот так вот, верблюдом. А, Егор Владимирович? Как мыслишь?

— Поздно. Машина закрутилось.

— Ну, не знаю…

«И на кой мне нужен весь этот геморрой?» — подумал я, начиная всерьёз заводиться. Хотел пнуть впавшего в сомнения верблюда пыром в плешивый бок и сказать что-нибудь увесистое для приведения в чувства, но сдержался.

— Ладно, Пётр Романович, пора мне.

— Бывай.

— Новости будут, дам знать.

— Угу.

Энтузиазма в его зверином бормотании было ноль, и тут я всё-таки не выдержал, сорвался:

— Знаешь, Пётр Романович, что я скажу? Хорошо устроился вот, что я тебе скажу. Прикинулся верблюдом, лежишь тут на солнышке, овёс жрёшь, пиво пьёшь, и ни хрена не делаешь. Ма-ла-дец!

— Я не прикидывался, — вставил он. Хотел ещё что-то сказать, но не успел.

— Ты мужик или не мужик? — спросил я, пытаясь взять его на «слабо». И сам же ответил, подпустив в голос металла: — Думаю, мужик. А раз мужик, должен в первую очередь думать о других, а не о себе родном. О себе родном печалиться настоящему мужику вообще негоже. Последнее дело мужику о себе печалиться. У тебя, Пётр Романович, между прочим, жена есть, дочь, внучка, наконец, и ты за них за всех в ответе. Или мыслишь по-другому? Может, у тебя понятия стали кривыми под стать спине?

— Да нет, — пролепетал Пётр Романович.

— А раз нет, нечего слюни распускать. Уяснил?

— Уяснил.

— То-то же. И учти — я с тебя просто так не слезу. Я из тебя урюка сделаю человека.

Он глянул на меня огромными, влажными от слёз глазами и сразу отвернулся. Я надеялся, что он устыдился. Очень я на это надеялся.

В этот момент к нам подошёл фотограф, встал у меня за спиной и, похлопав по плечу, спросил:

— Ты это, мужик, чо?

В его голосе прозвучало непритворное удивление.

«Неужели, есть что-то странное в разговоре человека с верблюдом?» — подумал я.

Не знаю.

По мне, так ничего.

Интересно, а что было бы, если бы мне пришла в голову идея сказать правду? Как бы отреагировал фотограф, услышав от меня, что я не человек, а дракон, а верблюд не верблюд, а человек? Сдал бы меня в психушку, услышав правду? Или нет?